Салимов удел [= Жребий; Судьба Салема; Город зла; Судьба Иерусалима ] - Стивен Кинг

— Стой, где стоишь, — велел Реджи, поднимая дробовик ищелкая предохранителем. — На этот раз игрушка заряжена.

Но Кори тяжело шагнул вперед, не сводя с лица Реджи тусклыхглаз, выражавших кое-что похуже ненависти, и облизнул губы выскользнувшим изорта языком. С башмаков Кори на пол коридора облетали комки густой, раскисшей отдождя липкой грязи. Было в этом шаге что-то непрощающее, безжалостное, оставляющееу наблюдателя впечатление холодной, страшной беспощадности. Покрытые коркойгрязи каблуки топали по полу. Их было не остановить никаким приказом, незадержать никакой мольбой.

— Еще два шага, и я тебе башку снесу, мать-перемать, —жестко и сухо выговорил Реджи.

 Парень не был пьян — хуже, он съехал с катушек. Реджинеожиданно ясно понял, что придется его застрелить.

— Стой, — повторил он, однако небрежно, как бы между прочим.

Кори Брайант не остановился. Он не сводил с лица Реджи глаз,искрившихся мертвой алчностью, как у чучела лося. Каблуки зловеще стучали пополу.

За спиной у Реджи взвизгнула Бонни.

— Вали в спальню, — велел Реджи и шагнул в коридор, чтобыстать между ними. Теперь их с Брайантом разделяла всего пара шагов. Вялая белаярука потянулась, чтобы ухватить стволы «стивенса».

Реджи спустил оба курка.

В узком коридоре прозвучал громовой удар выстрела. Из обоихстволов вырвались язычки пламени — и пропали. Воздух пропитался запахом жженогопороха. Бонни снова пронзительно завизжала. Рубашка Кори почернела,превратилась в клочья, развалилась. И все же, когда она, лишившись пуговиц,обнажила рыбью белизну груди и живота, те невероятным образом оказалисьнеповрежденными. У Реджи остановился взгляд — ему померещилось, будто на самомделе плоть была не плотью, а чем-то нематериальным, вроде кисейной занавески.

Потом ружье вышибли у Реджи из рук, точно он был ребенком, асамого схватили и швырнули о стену с такой силой, что зубы выбили дробь. Ногиотказались держать Реджи, и он, оглушенный, свалился на пол. Брайант прошелмимо него к Бонни. Съежившись у косяка, она все равно не отрывала от лица Кориглаз, в которых Реджи сумел разглядеть жар.

Кори оглянулся и усмехнулся Реджи той широкойулыбкой-полумесяцем, какой встречают туристов в пустыне коровьи черепа. Боннитянула к нему дрожащие руки. Сменяя друг друга, как солнечный свет сменяеттень, по ее лицу пробегали вспышки ужаса и похоти.

— Милый, — проговорила она.

Реджи закричал.

32

— Эй, — сказал шофер автобуса, — Хартфорд, Мак.

Каллахэн посмотрел в широкое окно на незнакомую местность. Всочившемся с неба первом утреннем свете пейзаж казался еще более чужим. Должнобыть, в Уделе они сейчас возвращаются в свои норы.

— Я знаю, — ответил он.

— Стоянка двадцать минут. Хотите сходить съесть сэндвич, иличто другое?

Каллахэн выкопал забинтованной рукой из кармана бумажник и,чуть не выронил его. Странное дело — теперь обожженная рука почти не болела,только потеряла чувствительность. Лучше бы болела. Боль, по крайней мере, вещьреальная. Во рту держался вкус смерти — идиотский мучнистый вкус, как отгнилого яблока. И все? Да. Довольно скверно.

Он подал шоферу двадцатку:

— Не возьмете мне бутылочку?

— Мистер, правила…

— А сдачу, разумеется, оставьте себе. Пинта будет в самыйраз.

— Мистер, мне ни к чему, чтоб в моем автобусе кто-то фортелявыкидывал. Через два часа мы будем в Нью-Йорке. Можете получить то, что хотите,там. Что душе угодно.

«По-моему, друг, ты не прав», — подумал Каллахэн. Он опятьзаглянул в бумажник, посмотреть, что там. Десятка, две пятерки и доллар. Ондобавил к двадцатке десятку и перевязанной рукой протянул шоферу.

— Пинты хватит, — сказал он. — А сдачу, конечно, оставьтесебе.

Шофер перевел взгляд с тридцати долларов на мрачныеввалившиеся глаза и на одно страшное мгновение подумал, что говорит с живымчерепом. С черепом, который почему-то позабыл, как улыбаться.

— Тридцатку за пинту? Мистер, да вы рехнулись!

Но деньги взял, прошел по пустому автобусу к кабиневодителя, потом обернулся. Деньги исчезли.

— Только чтоб без фортелей. Не надо мне, чтоб в моемавтобусе дурили.

«Что-нибудь дешевое, — подумал Каллахэн. — Чтобы обожглоязык и опалило горло. Чтобы прогнать этот дурацкий сладковатый вкус.., или хотьсмягчить, пока я не нашел место, где можно будет напиться всерьез. Пить, пить,пить…»

Тут он подумал, что сломается и заплачет. Но слез не было.Он чувствовал страшную сухость и полную опустошенность. Остался только... этотвкус.

Скорей, шоферюга.

Каллахэн не отрывал глаз от окна. Через дорогу, положивголову на руки, на крыльце сидел подросток. Каллахэн смотрел на него, покаавтобус не тронулся с места, но парнишка так и не шелохнулся.

33

На руку Бену легла ладонь, и он поплыл кверху, из сна в явь.У правого уха раздался голос Марка:

— Утро.

Он открыл глаза, два раза моргнул, прогоняя сон, и выглянулиз окошка на свет божий. Сквозь завесу умеренно сильного осеннего дождикаукрадкой пробивалась заря. Деревья, взявшие в кольцо заросшую травой площадкупод северной стеной больничного корпуса, уже наполовину обнажились. Черныеветви напоминали выписанные на сером небе гигантские буквы неизвестногоалфавита. Дорога № 30, которая за городской чертой поворачивала к востоку,блестела как тюленья шкура. Непогашенные задние фары проехавшей мимо машинызловеще отразились в покрытии красными бликами.

Бен встал и огляделся. Мэтт спал, грудь поднималась иопускалась от мерного, но неглубокого дыхания. Джимми тоже спал, раскинувшисьна единственном в палате кресле. Щеки заросли совершенно недокторской щетиной,и Бен пробежал ладонью по своему лицу. Колко.

— Пора идти, да? — спросил Марк.

Бен кивнул. Подумав, что за день им предстоит, какимотвратительным он может оказаться, молодой человек шарахнулся от этих мыслей.Единственный способ прожить его — обдумывать не больше десяти следующих минут.Он взглянул в лицо мальчику, и его затошнило от каменной готовности, которую онувидел. Бен подошел к Джимми и тряхнул его.

— А?! — сказал Джимми, вскидываясь в кресле, как вынырнувшийс глубины пловец. Лицо передернулось, глаза распахнулись, и какую-то долюсекунды в них читался бессмысленный ужас. Джимми посмотрел на товарищей, несоображая и не узнавая их. Потом он понял, кто перед ним, и расслабился.